Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

— Неужели ты думаешь, что его не любили только за его фокусы?

— Не-а. Его не любили за то, что не такой как все. Таким людям завидуют, завидуют тем, кто смеет, потому что сами слабы… Правда, я такого от вас не ожидал, дядя Миша. Он же спас меня. И вас. За что вы так…?

— Не горячись, — Васильев сжал его руку поверх кружки. — Я не завидовал ему. И не завидую сейчас, чего бы он там ни добился. Он… он чудовище, Олежек. Ты, что не заметил? Я ему благодарен. Но это нелегко — быть благодарным чудовищу.

— Чудовище? — Олег отпрянул. — А вы кто?

Васильев не знал, что ответить.

— Я все знаю, что вы можете мне сказать, — вытолкнул из себя мальчик. — Он мне сам сказал, что он убийца. И фотографию этой Гали показывал. Я знаю, что он убил бы меня, если бы ему это приказал Аркадий Петрович. Такие тут правила игры. И вы тоже по ним играете. Вы его учитель.

Как, как ему объяснить? Как растолковать волчонку, что дело не в правилах игры и не в том, что Габриэлян — тоже волк? Можно совершить страшные дела — но внутри остаться человеком… ну, хоть где-то. А можно — никогда им не быть. А быть просто холодной пустотой, облеченной в волчью шкуру…

— Суть не в том, что именно мы делаем, — попытался Васильев. — Суть в том, что мы собой представляем. Есть люди… которые творят необходимое зло с величайшим отвращением. Но так нужно, потому что если ничего не делать — зла будет больше. Ты испытываешь ненависть… к боевикам подполья, например? К тем, кто может однажды прийти за тобой? К Мак-Лохланну, Берковичу, людям из группы «Тэнтю»?

Олег помотал головой.

— И я — нет. А ведь они тоже убийцы. Но ими — многими из них — движет любовь к людям. Они просто понимают сложившуюся ситуацию иначе, чем мы. Я не стремлюсь воспитывать убийц. Я воспитываю защитников. Убийцы — это… неизбежный брак в работе. Да, среди нас есть те, кто начинает… получать от этого некое удовольствие… это гнусно, но тоже по-человечески. Но это не касается Габриэляна. Его мотивы — не наши мотивы, понимаешь? У него нет сердца. Многим дают такое задание, какое давали ему. Да, никому еще не подсовывали женщин, похожих на мать, но… если человек взбунтовался в такой ситуации — его не убивают и не вышвыривают из училища. Просто понимают, что на ряд задач его ставить нельзя. Что он больше годится, например, для охраны или аналитики, чем для оперативной работы. Бывает и так, что человек ломается. Морально или психически. Вот таких часто отчисляют… да они и сам не выдерживают… А Габриэлян спокойно сделал то, что от него потребовали. И единственное, о чем он подумал, когда увидел, что женщина похожа на мать — «меня проверяют».

— Ну и что? — холодно сказал Олег. — Я это знаю. Он мне сам все это рассказал. Но вы же допускаете, чтобы все это происходило. Чтобы таких, как Аля и как та женщина… для проверки… — губы мальчика дрогнули, холод в голосе сменился уже отчетливой сдержанной яростью. — Так что делает вас «не-чудовищами»? Тем, что вас совесть мучает? А мне все равно, мучает она вас или нет. И других. Когда придут меня убивать, — так и сказал, не «если» — «когда», — я что, буду спрашивать, как у них с совестью? Я стрелять буду. Да, правила в этой игре — хуже не бывает, но Вадим Арович их нарушает, когда может. А вы — нет. Вы со всем уже смирились. Вы — даже не первый ученик, вы учитель.

— Мальчишка, — беспомощно сказал Васильев, отчаянно цепляясь за последнюю соломинку, на которую опирался его рушащийся на глазах авторитет. — как ты смеешь…

— Смею, дядя Миша. Я теперь все смею. И ни о чем не жалею. Мне вас жалко немного, и таких, как вы, а себя — нет, — он встал из-за стола. — Пойду вещи соберу.

— Иди, — кивнул Васильев.

Он уже представлял себе все вранье, которое скажет его матери, позвонив сегодня вечером в Саратов. Да, здоров. Весел. Школу пришлось бросить — но образование завершит в… престижном колледже. Экзамены сдаст экстерном, я прослежу. У него… очень… хорошие… друзья… Словом, у мальчика Олега все замечательно — если не считать того, что мальчик Олег мертв, и виноват в этом я, старый дурак, всю жизнь игравший по правилам… Вы мне прислали его, чтобы уберечь от улицы — а я позволил ему стать оборотнем. И у меня даже не хватит духу признаться в своей вине — потому что я всегда… играл… по правилам…

Когда в дверь позвонили и Васильев увидел на пороге Габриэляна, только благодарность помешала ему ударом сбить с невозмутимой физиономии очки. Благодарность — и полное осознание того, что Габриэлян не парирует удар, не уклонится от него и не ответит. Он все уже понял. Он увидел лицо своего наставника — и все понял.

— Заходи, — Васильев отступил в сторону. — Он сейчас спустится. Собирает вещи.

Габриэлян зашел. Присел на пуфик — колени торчали кверху.

— Я хотел переправить его в подполье, — сказал он с той интонацией, которая заменяла ему печаль. — Но Аркадий Петрович приказал взять его к нам. Иногда даже я играю по правилам. Я постараюсь беречь его, Михаил Петрович…

— От чего? — Васильев махнул рукой. Габриэлян кивнул.

Олег спустился сверху, задев за перила набитым рюкзаком.

— Извинись перед дядей, — сказал ему Габриэлян. — Он прав. Ты — нет.

Человек с ракушкой в ухе никогда не бывает один…

Уже в машине Олег повернулся к Габриэляну.

— Вадим Арович, почему я неправ, я понимаю. А почему прав он?

Габриэлян покачал головой.

— Я тебе эту книжку потом дам, а сейчас процитирую только. Один из любимых моих пассажей. — Габриэлян прикрыл глаза. Как он при этом мог вести машину, было совершенно непонятно, но Олег уже привык, — «Но бывает и худшее горе. Оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже „изумлен“, то есть уже „ушел из ума“ — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жесткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жесткие, но теплые и человеческие. И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить». Так вот, Бегемот, — это реакция девяноста пяти людей из ста. И удобнее, и выживать проще. А с твоим дядей эту операцию произвести невозможно. Ни под каким давлением он способность различать не потеряет. И, что еще важнее, он умеет ее передавать. Способность различать добро и зло, способность понимать, что делаешь ты, и что делают с тобой. Это много. Собственно, это то, что дает хоть какой-то шанс.

Олег помолчал, потом спросил:

— Он считает, что у вас этой способности нет?

— Он очень долго со мной возился. Объяснял, показывал… Потом просто пытался достучаться, продемонстрировать мне, что другие люди тоже живые, что им тоже больно. Потом — видимо, в припадке отчаяния — подкинул мне курсанта Винницкого, чтобы я посмотрел на себя со стороны, — Габриэлян мечтательно улыбнулся.

Олег, кажется сам того не замечая, повторил улыбку.

— И курсанта Винницкого теперь зовут Королем, — с удовольствием сказал он.

— Да, — из голоса Габриэляна напрочь улетучилось тепло. — Так что у твоего дяди ко мне давний, большой и нельзя сказать, чтобы так уж несправедливый счет. Который сегодня очень возрос.

Олег перемены интонации как бы и не заметил — смотрел в окно, на шуршащие мимо высотки второго Кольца. Казалось, что машина намертво вросла в дорогу, а город несется куда-то, слегка накреняясь от собственной скорости.

— Вадим Арович, а вам так нужно было на оперативную работу?

— Да. Аналитики растут медленно. Охрана — вообще только по административной линии. И у них практически нет свободы действий. Мне очень повезло с первым назначением, но на оперативной работе к 35–40 я бы выбился примерно на тот же уровень. Туда, где принимаются решения. Ну, если бы меня не сожрали, конечно.

— Вы не могли ему дать понять, что все понимаете. Вы не могли ему сказать, что они угробят Короля — пришлось бы объяснять слишком много. Но почему вы не сказали ему, что со мной все будет в порядке?

— А почему ты решил, что с тобой все будет в порядке?

— Ох… — фыркнул Олег, — да, это я ляпнул… А что за книжка?

— «Сентиментальное путешествие». Приедем, выдам. Отменно написана. И тебе будет полезно знать, что бывают на свете ситуации много безнадежней нашей.

Глава 4. Услышать Глухого

На нашем пути ни слёз, ни наград, ни парадов,

Но тот, кто дошёл — видит мир изнутри.

Есть мины, которые рвутся от нашего взгляда.

Хочешь идти? Иди. Ни на что не смотри.

На сколько люблю — на столько я буду жестоким.

На сколько жесток — на столько не бойся беды.

Осколки от мин так похожи на наши строки.

Подумай об этом и не пиши ерунды.

А ещё у нас нет поддержки ни слева, ни справа.

А ещё ты сегодня один, а завтра другой.

И всё это не месть, а награда за право

Спокойно ходить. И там, где никто ни ногой.